Проблема насилия принадлежит к числу важнейших и труднейших в теории и практике освободительных движений, в том числе рабочего, социалистического. Исторический материализм, в отличие от ряда направлений идеалистической социологии, в принципе всегда отрицал положение о решающей роли насилия в общественной жизни, исходя из того, что такая роль в конечном счете принадлежит материальному производству. Вместе с тем марксизм признавал функцию "повивальной бабки" насилия при реализации политических сдвигов, подготовленных ходом социального поступательного развития. Большинство социалистических теоретиков указывали на право передового класса прибегнуть в определенных случаях к применению силы для ниспровержения устаревшего строя и развертывания строительства нового, отвечающего интересам трудящихся масс и народов. В теории как и на практике в данном случае определяющим является адекватное соотношение целей и средств. Последние не могут всегда оправдываться первыми, но должны находиться с ними в гармоническом соответствии, определяемом в конечном итоге коренными гуманистическими интересами, общечеловеческими ценностями. Как подчеркивал в свое время Г.В.Плеханов, "между силой и насилием лежит глубокая пропасть". Ввиду этого он допускал употребление насилия "лишь при известных обстоятельствах" советуя "в интересах самого пролетариата не увлекаться насильственными действиями"1. Выбор средств требует от революционеров всегда предельно ответственного отношения, глубокого анализа конкретной ситуации. Особый случай - использование вооруженных средств, методов, в конечном счете войны. В наши дни дело выглядит так, что методология с применением силы в тех или иных формах вновь поступает на оснащение радикальных политических сил. Этот вопрос определенно нуждается в изучении, с учетом новых реалий, возникающих в эпоху научно-технических революций и прогрессирующей глобализации.
Крах реалсоциалистической модели и вызванный им распад Советского Союза, а затем и Социалистического содружества породили в широких общественных кругах, не только российских, но и международных, надежду если не на полное исчезновение революций из социально-политического быта, то, по меньшей мере, на какой-то длительных мораторий на них. Очень показательно, что фраза о "лимите на революции" в России прозвучала с левого политического фланга, из уст лидера КПРФ, который, правда, с тех пор многократно , но маловразумительно пытался уточнить свою позицию. Между тем действительность такова, что революции не только сохранились и происходят, но и принимают все более разнообразные формы. Выходит, что потребность в революциях не исчезает, а как раз наоборот возрастает во многом в связи с результатами и следствиями глобализации.
В определенной мере нечто подобное происходит и с феноменом, исторически родственным революции - войной. Ядерный пат, сложившийся в период двублокового противостояния (1945-1990), открывал , казалось, перспективу устранения мировой войны из арсенала средств мировой политики. После распада СССР и возглавлявшейся им коалиции государств многие полагали, что война вот-вот окончательно канет в историческое небытие. Действительность оказалась иной, менее однозначной. Войны как общественный феномен не исчезли. Правда, они тоже подверглись многочисленным трансформациям, но их продолженное бытие - факт. В общественном мнении, к сожалению, наблюдается рост сбивчивости в оценках войн и вооруженных акций, причем заметна тенденция к некоторому возрождению романтизации "военного духа" , этики и так называемой "культуры войны".
Между тем становится даже и без глубоких исследований все более ясно, что в условиях колоссального, взрывного технического прогресса, захватившего и область вооружений, войны даже те, которые не относятся стратегическими инстанциями к категории "крупных", могут произвести или детонировать общепланетные катастрофы, сравнимые по ущербу с мировыми войнами прошлого или даже превосходящие, причиненные последними бедствия. Связь таких войн с революционными (либо, в зависимости от точек отсчета, контрреволюционными) процессами может носить косвенный, опосредованный характер, но по большинству признаков, она все-таки имеет место. Это делает правомерным постановку вопроса о факторе сплетения, дихотомии, причем все в большей мере в общемировых масштабах, войн и революций, разрушительных конфликтов и позитивных преобразований.
Естественно, что принципиально отношение левых к обеим "ветвям" этого двойственного переплетения в наши дни должно быть радикально различным. Если войну, вооруженный конфликт, деструктивное насилие надлежит вытеснить из жизни социума во имя самого его сохранения, то революцию как способ качественных преобразований надлежит сохранить во имя обеспечения того же развития. В этом одна из важнейших проблем, подлежащая основательному и срочному рассмотрению в том числе в рамках левого дискурса.
Все великие революции Нового времени - нидерландская , английская, американская , французская и все три русские были одновременно и войнами. Они либо вырастали из войн и вооруженных столкновений, либо сами в процессе своего развития перерождались в войны, гражданские и межгосударственные. Правда? за последние 2-3 века случилось и немало менее масштабных революций, происшедших на мирных рельсах, но они, как правило, были так или иначе производными результатами великих и кровавых. Таков исторический опыт, с которым приходится считаться и сегодня, в принципиально новой мировой обстановке.
Могло ли быть иначе? Марксизм теоретически, при самом своем появлении, утвердительно ответил на этот вопрос. К.Маркс и Ф.Энгельс считали возможным при определенных предпосылках "выкупить" у капиталистов в собственность трудящимся основные средства производства, что обеспечило бы мирный поворот к социалистическому строю и убрало бы почву из-под источников войн. Руководимое К.Марксом и Ф.Энгельсом Международное товарищество рабочих (Первый Интернационал) в резолюции своего III конгресса в сентябре 1868 г. указало, что посредством " коренной социальной реформы" порождаемые экспансией капитала войны могут быть устранены. При этом Товарищество предложило "всем членам рабочих сообществ в особенности и трудящимся вообще прекратить работу в случае объявления войны в их стране".2 Так была выдвинута идея стачки в качестве средства предотвращения войны, одновременно связанная с общей задачей "коренной социальной реформы". Как полагал К.Маркс, "объединение рабочего класса разных стран в конечном счете должно сделать войны между народами невозможными".3
Однако осуществить на практике это предположение оказалось чрезвычайно сложным, и историческое революционное рабочее движение не справилось с этой задачей. Во многом причиной явилась абсолютизация движением собственной роли и потенциала в преодолении войны и милитаризма. Начало этой психологически понятной, но ошибочной трактовке данной формулы положило принятое по совету "гражданина Маркса" решение Генсовета Первого Интернационала об отклонении предложения пацифистской организации "Лига мира и свободы" о проведении совместного конгресса мира в Женеве в августе 1867 г. Задиристо объявив самого себя "конгрессом мира", Товарищество фактически выступило раскольником только, что формировавшегося фронта антивоенных сил, что имело далеко идущие и в основном негативные последствия в дальнейшем. Рабочее движение и вышедшая из него социал-демократия упорно не ладили с мирными движениями, что только способствовало подготовке державами Европы их военной схватки.
Образовавшийся в 1892г. Второй Интернационал в сущности продолжил и даже усугубил ошибки своего предшественника в этом вопросе. Уже в первой резолюции этой организации говорилось, что " война исчезнет только с уничтожением самого капиталистического строя, с освобождением труда и международным торжеством социализма"4. Практически это означало снятие с повестки дня вопроса о конкретной антимилитаристской программе в условиях старта империалистической, как тогда стали выражаться, "скачки вооружений", прямиком ведшей к мировой войне. Поэтому по-своему логично, что в августе 1891 г., выступая на очередном конгрессе Второго Интернационала представитель германских социал-демократов Вильгельм Либкнехт подверг разносной критике "друзей мира" за то, что они "мешают трудящимся понять истинные причины войны."5
Сыграл свою роль и перебор русофобии в европейской социал-демократии. Он побудил ее к негативному восприятию дела Первой Гаагской конференции мира 1899 г. и закрепил раскол антивоенных общественных сил на крайне опасном рубеже Х1Х в. В сущности эта установка сохранялась вплоть до последних предвоенных дней, чем и засвидетельствовала прямую совиновность социал-демократии в создании предпосылок к войне. С усилением реформистского течения в социал-демократии, особенно в трудах его ведущего идеолога Эдуарда Бернштейна (1850-1932), наметился отход от революционной методологии завоевания социализма, но отнюдь не восторжествовала, как можно было думать, линия на ликвидацию войн и милитаризма. Напротив , через соглашательство с правящей верхушкой, позже выразившееся в поддержке ура патриотических лозунгов "своих" правительств, руководство социал-демократических партий в большинстве стран перешло к прямому содействию военным приготовлениям и развязыванию самих войн. Этим, конечно, не умаляется заслуга отдельных деятелей вроде Жана Жореса во Франции (1859-1914), но в целом правый фланг и даже центристские течения недооценили военную опасность, как и опасность злоупотребление силой в социальных конфликтах.
Более последовательными в этом отношении были левые течения в социал-демократии, типа русских большевиков а, частично, и меньшевиков и эсеров. Но их милитантизм в классовой борьбе, генетически связанный с таковым разночинной революционности, в конечном пределе расходился с антимилитаризмом, а в конкретных условиях зачастую тяготел и к полному вытеснению последнего. Это с достаточной отчетливостью проявилось в их поведении на предвоенных социалистических конгрессах в Штутгарте (1907) и в Базеле (1912). В поправке левых (авторы Р.Люксембург и В.Ленин) к резолюции штутгартского конгресса указывалось, что если война, несмотря на все усилиях ее предотвратить, все же начнется, то задача социалистических сил должна будет заключаться во "всемерном использовании вызванного войной экономического и политического кризиса для того, чтобы всколыхнуть наиболее глубокие общественные слои и ускорить падение власти капитала"6. Получалось, что чем глубже окажется вызываемый войной "экономический и политический кризис", тем лучше будет для революции. Ставя все точки над i Р.Люксембург в речи на том же конгрессе прямо заявила: "Мы требуем, чтобы война была использована для ускорения краха классового господства вообще"7. Но для того чтобы использовать войну, надо как минимум ее иметь. Естественно, что расчет на войну, против которой вроде бы надлежало бороться, получил очень широкое распространение среди левых социалистов, в частности немецких, особенно тесно связанных с российскими.8
Было бы некорректно и неисторично оценивать ставку левых на войну и на использование ее средств и следствий для завоевания пролетариатом власти только отрицательно, исходя из позднейшего, а тем более современного опыта. Русско-японская война (1904-1905гг.), на которую прямо и ссылалась Р.Люксембург, в самом деле подтолкнула развитие революционного движения в России, а вооруженное восстание в Москве, крестьянские выступления против помещичьих усадеб и другие силовые действия, хотя и сопровождались эксцессами, все же не вышли за социально допустимые пределы. Во многом благодаря этим выступлениям стало возможно образование и развертывание деятельности советов как формы демократии, переход к парламентаризму, развертывание профсоюзного движения, многих массовых, в том числе, молодежных, женских, культурных и просветительских организаций.
Скорее всего В.И.Ленин имел в виду подобное использование результатов войны в интересах революции, когда в известном письме М.Горькому в конце января 1913 г. высказывал мысль, что "война Австрии с Россией была бы очень полезной для революции (во всей восточной Европе) штукой". Он правда тут же оговоривался: "Но мало вероятия, чтобы Франц Иосиф и Николаша (тут очень зря забыт Вильгельм II - Л.И.) доставили нам сие удовольствие."9 Ошибка левых, в том числе большевиков, состояла в этом случае в недооценке стремительно возросших к тому времени разрушительных и экстремистских потенциалов назревавшей мировой войны, в которой неизбежно должно было произойти то, что Вальтер Бениамин позднее называл "негативным восстанием техники"10 и что неизбежно должно было причинить никаким, в том числе никаким революционным, прогрессом некомпенсируемый ущерб для человечества. Ошибка эта должна быть извинена недостатком информации и опыта, которыми располагали революционеры, хотя последние статьи Ф. Энгельса и некоторые исследования в пацифистском лагере, особенно вышедшая в России осенью 1898 г. работа И.С. Блиоха "Будущая война" могли бы , при достаточном внимании к ним, побудить к более взвешенным подходам. Есть некоторые свидетельства того, что В.И.Ленин проявлял определенный интерес к идеям этого плана, но этот интерес не получил у него в той обстановке развития, чему, возможно, поспособствовали и застарелые предубеждения марксистов по отношению к пацифизму, часто служившему в их кругах предметом шуток, а то и издевок.
Наибольшее сомнение, с ретроспективным учетом последствий, вызывает ленинский лозунг перерастания мировой империалистической войны в мировую же войну революционную. В написанном В.И.Лениным и принятом ЦК РСДРП 1 ноября 1914 г. Манифесте "Война и российская социал-демократия" верная оценка обстановки и справедливая квалификация политики руководящих групп социал-демократических партий использовались для обоснования требования превращения империалистической войны в гражданскую как "единственно правильный пролетарский лозунг"11. Позднее советская историография потратит много усилий, чтобы свалить всю ответственность за развязывание гражданской войны на противоположную, контрреволюционную сторону. В действительности дело было сложнее. В рядах российской социал-демократии против развязывания гражданской войны последовательно выступали меньшевики12. Большевики же явно предпочитали в тех обстоятельствах гражданскую войну для установления того, что они называли "диктатурой пролетариата".
В России было осуществлено, частично совершенно стихийным образом, то требование "всеобщего вооружения народа", которое фигурировало в документах обоих интернационалов и которое, базируясь на опыте войн еще наполеоновской поры, успело незаметным для марксистских теоретиков образом полностью устареть уже к концу Х1Х века. Как можно "вооружать народ" пулеметами, орудиями, химическими боеприпасами, а затем и самолетами и танками. Между тем в ходе гражданской войны "вооружение народа" действительно осуществилось в очень больших масштабах, зачастую в неконтролируемых формах, на колоссальных российских территориях.
Революция, перетекшая в бесчисленные вооруженные "мятеже-войны"13, превратилась в многолетнюю болезненную встряску всего российского социума и в сущности явилась одной из главных причин перерождения советской модели в тоталитарный сталинский режим. Как верно заметил позже один из видных российских философов и историков Г.П.Федотов, за каждым большевистским делом, включая любую мирную работу, на фоне наследия гражданской войны все время "ощущался прицел наведенной винтовки". Этот "прицел" необходимо ориентировал основную линию начавшегося строительства в направлении той казарменности, против которой в свое время основоположники марксизма предостерегали российских социалистов еще в связи с известным нечаевским эпизодом 70-х гг. Х1Х в.
При этом у термидорианского, в большой мере именно милитаристского, перерождения российской революционной модели был свой международный аспект. Революция - война, к счастью не превратилась в мировую, как хотели ее стратеги В.И.Ленин и Л.Д.Троцкий. Но она оказала огромное влияние на многие страны и континенты, в том числе методологией социальной активности. Классовый противник - на это обстоятельство верно указывал еще Л.Д.Троцкий - многое воспринял из арсенала революционного насилия для применения в усугубленной форме против завоеваний революций, для атак на позиции рабочего класса, трудящихся, а затем и всего человечества. Примечательно, что ряд современных исследователей, в частности, немецкий историк Эрнст Нольте, сам гитлеровский нацизм трактуют как в известном плане окарикатуренное, извращенное подражание террористическим чертам большевизма, в связи с чем весь период с 1917 по 1945 гг. объявляется ими одной сплошной "европейской гражданской войной"14.
Но с определенным основанием это явление можно квалифицировать и как мировую гражданскую войну - произошел ряд революций в Азии, где огромную роль сыграла китайская революция, в свою очередь воспринявшая импульсы российской, и многие вспышки и целые пожары в других регионах "третьего мира". Сегодня у нас в моде приписывать причины революционных движений за пределами России чуть ли не целиком действию "руки", а то и "золота" Коминтерна. Это, разумеется, чепуха, как чепуха утверждения, что авторство в российской революции принадлежит "деньгам германского генштаба". Корней везде хватало собственных. Но пример методологий, примененных российской революцией средств, при том окруженных ореолом успеха, во многом имел действительно мировое влияние.
Из очевидных фактов гигантских излишеств насилия в революционных войнах - наследницах Октября не следует, конечно, делать вывод об отсутствии в них позитивного содержания. Оно - в происшедшем огромном толчке к освобождению от гнета империализма, к разрушению колониальных оков, к попыткам построения социальных и политических порядков на основах освобождения от пут буржуазной и добуржуазной эксплуатации, отчуждения. Но дело в том, что бремя насилия, путы милитаризма, тоталитарных методологий везде сковывали этот порыв и нигде, включая нынешнюю китайскую и кубинскую модели, не позволили вызвать к жизни чего-либо более перспективного, чем мутантный, традиционалистский "реальный социализм", образец которого, и дала российская война- революция на нисходящем, термидорианском витке своей спирали.
Под данным углом зрения, особое значение приобретают опыт и следствия еще одной революции - массовых выступлений, включая рабочее движение, конца 60-х - начала 70-х гг. Революция 60-х на первый взгляд дала меньший по сравнению со своими великим предшественницами результат в кратологическом плане. Она нигде не привела к власти собственные режимы и даже в большинстве случаев подчеркнуто к этому не стремилась. Не было и больших сдвигов в законодательных установлениях (не считая минимальных и далеко не повсеместных изменениях в университетских уставах), в партийно-политических структурах (почти везде они остались прежними), в стратегических ориентациях медийных центров. К тому же в немалом числе случаев выступления "шестидесятников" оказались скомпрометированными в глазах широких масс (и не только их) эпатажными моментами, эксцессами, экстравагантными выходками, перегибами в апологии некоторых контркультурных подходов.
Но с сорокалетней временной дистанции результаты революции 60-х предстоят в несколько ином свете. Именно эти выступления, при всей их порой сумбурности и видимой хаотичности, дали начало целому ряду новых массовых социальных движений, в том числе экологическому, неопацифистскому, социал-альтернативистскому, правозащитному, молодежному, женскому, не говоря уже о широком спектре культурных движений. Именно эти выступления, в особенности молодежные "бунты", по признанию компетентных исследователей, помогли покончить с вьетнамской войной.15
Примечательно, что именно в ходе дебатов, сопровождавших эти мирные "бунты", возродился интерес интеллигентской среды не только в Европе и США, но и во многих странах "третьего мира", к идеям социализма, в том числе к концепциям теоретиков неомарксизма. Характерно, в частности, что признанный лидер немецких новых левых Руди Дучке, убитый на одной из манифестаций в Западном Берлине весной 1968 г., систематически пропагандировал в своих выступлениях концепцию обращения к опыту советов образца начальных этапов российской и германской революций16.
В ходе этих выступлений возник, по характеристике, Эрика Хобсбаума, "особый университетский марксизм", который сумел добиться того, что "...в научный мир пришло в короткий срок невиданное ранее число исследователей с радикальными научно-культурными взглядами"17. Результатом был общий поворот передовой международной общественности к потребностям реальных социальных преобразований, причем не только в западном мире, но и - через посредующие звенья движений типа "пражской весны" - в странах "соцлагеря".
Но, быть может, самое важное, во всяком случае, с точки зрения рассматриваемой темы, использование участниками революции 60-х принципиально новых для революций, а именно ненасильственных методов, приемов, средств общественной, в том числе остро-классовой, борьбы. От движения позже отпочковались экстремистские крылья в виде террористов "красных бригад" в Италии или "фракции Красной Армии" в ФРГ (эти явления заслуживают специального изучения). Но основная масса практиковала и развивала именно ненасильственные формы протеста. Ими явились широкие дискуссионные форумы, массовые манифестации, шествия, временами пикетирования и блокирования. Отличительным признаком выступлений явилась опора на центры концентрации интеллектуальных сил, своего рода интеллектуального пролетариата, подобно тому как в предыдущих революциях такой базой служили в основном трудовые массы во главе с конгломератом трудовых сил, сосредоточенных на фабриках и заводах.
Большое влияние на формирование и апробирование ненасильственной методологии оказали одновременно развернувшиеся акции антимилитаристского, антивоенного, прежде всего антиядерного, позже в 80-х гг., антиракетного движений. Объективности ради следует признать, что свой вклад в развитие мирных инициатив внесла и советская модель, оказавшаяся на своем закатном фазисе способной, хотя и в далеко неполной мере, учесть жгучую потребность общества в мире, стабильности, мирном сосуществовании. В таких "литературоцентричных" странах, как Советский Союз и его союзники, серьезное значение имело то обстоятельство, что к рубежу 70- х - начала 80-х произошло ослабление, а затем и почти полное исчезновение прежде чрезвычайно сильных тенденций к идеализации и романтизации гражданской войны (им, правда, и ранее оставались чужды наиболее крупные мастера советской литературы, вроде М.Шолохова и И.Бабеля). Гражданская ( и партизанская) война стала выходить из моды в самом этосе общественности.
Правда, в ряде регионов "третьего мира" спрос на "мятеже-войны" сохранился в условиях антиколониальных и антиимпериалистических выступлений. Но даже там стала усиливаться оглядка на антинасильственные ориентиры, заданные идеями Махатмы Ганди или Мартина Лютера Кинга. Антиколониалистские революции совершались в большинстве случаев относительно мирным путем (в период с 1945-2000гг. из 120 случаев приобретения независимости новыми государствами в 82 случаях процесс протекал в целом мирно). Даже иранская революция аятоллы Хомейни (1979г.), свергшая шаха и структуры его проимпериалистической власти, первоначально протекала в поразительно мягких для условий страны формах, при большой опоре на настроения интеллигенции и связанных с ней общественных групп. В Латинской Америке, где почва для революционных войн сохранилась, быть может, в наибольшей степени, о чем засвидетельствовал размах "геваризма" и других радикально-повстанческих движений, с начала 90-х гг. приобрела большую популярность сапатистская идеология (Южная Мексика) борьбы против "нового мирового порядка", где, по концепции ее лидера субкоманданте Маркоса, задача ставится в двояком плане - оказания партизанами давления на властей с одновременным "стремлением к тому, чтобы перестать быть армией", ибо "военный - это абсурдная личность, потому что он должен прибегать к оружию, чтобы убедить других в том, что его истина единственная ..." Приход к власти революционеров, по мнению Маркоса, в этом был бы не победой, а "поражением революции"18 .
Предусмотренный в концепции Маркоса радикальный переход к антимилитаристской методологии после достижения властных позиций, конечно, непросто осуществим, но он имел в какой-то мере и свой прецедент: в середине 20-х гг. в Советском Союзе начинала было осуществляться глубокая демилитаризация - ее свернул совершивший, в сущности, переворот сталинский клан. Во всяком случае сама мысль об ограничении, а затем и ликвидации военно-революционных методов и механизмов - знамение времени. Очевидно, зреет тенденция к выводу гражданских войн, как и вооруженных восстаний, за скобки революционной борьбы. Но в таком случае встает и в теоретической и в практической плоскости вопрос: чем именно такие средства могут быть эффективно замещены в обстановке ХХ1 века.
В принципе освободительные движения, в том числе трудящихся и угнетенных народов, совсем не бедны ненасильственными методами борьбы. Они известны с древнейших времен. Стачка, забастовка, демонстрации, разного рода символические акции и сегодня успешно применяются в социальных конфликтах. Однако в наши дни речь идет о резком расширении этих средств, их совершенствовании, модернизации, в том числе с учетом новых информационных возможностей, о новом соотношении такого рода средств друг с другом. Сегодня бастующий должен думать не только о собственных интересах, но и об интересах общества в целом, которые могут недопустимо пострадать в результате применения многих способов, прежде вполне легитимных. Например, и бастующие и манифестирующие обязаны принимать во внимание крайне уязвимую инфраструктуру современных городских агломераций или характер природной среды. В российских условиях, как показали, к примеру, экспедиционные исследования на местах групп социологов из левых движений, в определенных пределах теперь более продуктивны слаженные действия трудовых коллективов на предприятиях, с выдвижением соответствующих требований к администрации, владельцам-капиталистам и властям.19 Успех ненасильственных акций пенсионеров против пресловутого "закона 122" зимой 2004-2005 гг. - прямое подтверждение эффективности массового ненасильственного протеста с готовностью протестующих идти на жертвы (пикеты на дорогах, голодовки), но не причиняющих никаких жертв населению, представителям властей и правопорядка. Все это делает перспективным анализ и российского опыта ненасильственного сопротивления, чем, к сожалению, наша наука до сих пор почти совершенно не занималась.20
Значительного внимания в этом плане заслуживает опыт социальных движений и его обобщения в сфере "исследований мира" , разрабатывающих уже сравнительно давно, но особенно интенсивно с середины ХХ в., тематику ненасильственного сопротивления агрессиям и диктатурам. В период суда над нацистским палачем К.Эйхманом в Израиле (1959-1962) известная антифашистка философ Ханна Арендт, сославшись на удачный опыт датских борцов сопротивления, успешно проведших в годы войны операцию по спасению евреев, призвала к обстоятельному изучению гражданского (ненасильственного) сопротивления гитлеризму. Последовавший ее призыву французский историк и социальный психолог Жак Семелен исследовал и описал около 40 случаев успешного ненасильственного сопротивления нацизму в Европе. К числу средств, примененных борцами сопротивления и изученных автором, принадлежат: пропаганда, забастовки, манифестации, протесты, действия несотрудничества и саботажа связанные с рисками, в том числе прослушивание радио, чтение запретной литературы , невыполнение приказов, выпуск подпольных изданий, укрывательство противников режима.21
Немецкий пацифист Теодор Эберт в качестве подтверждения возможности ненасильственного противодействия гитлеризму ссылается на пример Польши военных лет. За 5 лет оккупации страны нацисты так и не смогли установить устраивающий их порядок управления. При этом "если бы немцы, - полагает автор, - натолкнулись в Польше не на героическое, но безнадежное противодействие, а на молящийся, но оказывающий ненасильственное сопротивление народ", они бы, по убеждению автора, потерпели бы крах еще раньше и более полный. Что касается всей Европы, в случае если бы она аналогичным образом сопротивлялась , то нацисты, полагает Т. Эберт, попросту не смогли бы набрать кадров для оккупационного аппарата. "Более пары миллионов немцев из Германии, - считает он, - они не смогли бы навербовать себе в качестве контролеров и ... через пару десятилетий все равно все бы развалилось, без тех десятков миллионов жертв, которые были принесены".22 Тут, понятно, ключевое значение имеет условный оборот "если бы". Как обеспечить, чтобы ненасильственное сопротивление стало подлинно всеобщим? Сам Т.Эберт в другой своей работе предлагает план поэтапного наращивания "непровоцирующей защиты", начиная с протестов, вахт, маршей с выдвижением альтернативных требований, через легальное несотрудничество (бойкот устраиваемых псевдовыборов, сидячие волынки на работе, отказ от общения с чиновниками) до - на высшей стадии - отказа от исполнения законов и предписаний, уплаты налогов, всеобщей забастовки.23
Понятно, что такая программа отнюдь нелегко на практике исполнима. Однако при свей сложности обеспечения "стадиальных" предпосылок успешного ненасилия, история все же к нашему дню демонстрирует немалое количество примеров когда положительных результатов удавалось достигать. В ходе оккупации Рура французами в 1923 г. (из-за неуплаты Германией репараций) общее несотрудничество полностью безоружного населения в сочетании со стачкой горняков вынудило оккупантов убраться из региона. Антиядерные, антинейтронные, антиракетные и иные протесты 60-80-х гг. дали вполне определенные, хотя и частичные результаты. Большинство "бархатных" или "оранжевых" революций в странах Восточной Европы, в рамках бывшего СССР, на постсоветском пространстве, сопротивление путчу ГКЧП в Москве в августе 1991 г. носили в большинстве бескровный или почти бескровный характер. Так что в целом методология указанного сорта может считаться в какой-то мере апробированной и заслуживающей быть зачисленной в арсенал средств и приемов социальной, в том числе классовой, борьбы в широком смысле слова.
Надлежит, чего, однако, пока не делается, по возможности разобраться, насколько фундаментальны, основательны достижения таких акций для тех движений, которые ими воспользовались, и, в случае положительного ответа, насколько они могут быть эффективны для совершения глубоких и быстрых социально-политических преобразований прогрессивного характера, которые обычно именуются революциями. Не окажется ли все же обязательным и сегодня их "перерастание", как полагалось по формулам традиционного марсксизма-ленинизма, в ту "высшую форму классовой борьбы", под которой подразумевалось восстание, а с ним и гражданская и, усугубленная ее форма, партизанская война, что возвратило бы нас все в тот же заколдованный круг?
Опыт, в том числе современный , свидетельствует о том, что ненасильственные методы, приемы, средства, как и те общественные силы, организации, которые им привержены и их применяют, никак нельзя идеализировать, видеть и преподносить только в розовом свете. Переиначивая известную фразу Уинстона Черчилля о демократии, можно сказать, что политическое ненасилие лучше такового же насилия, но само по себе имеет множество недостатков и уязвимых мест, что обнаруживает и современная действительность. Одна из таких "ахиллесовых пят" - склонность многих таких движений и их лидеров к включению в существующую систему, в официальной истеблишмент.
Правящие, в том числе международные, влиятельные сферы и центры охотно опекают незлобивых борцов за демократию, хотя зачастую не пренебрегают приручением и радикально -националистических и даже террористических элементов. Данное обстоятельство делает обязательным, но одновременно и трудно осуществимым, анализ социально-классового характера таких бы явлений последних лет, как "бархатные", "цветные" и иные "тихие" революции в Восточной Европе и на постсоветском пространстве, с которыми, как правило, связываются надежды на прогресс в применении указанных средств. Конечно, хорошо, когда клановые, автократические или диктаторские режимы оттесняются от власти мирным путем. Но о направленности и масштабах последующих преобразований сам по себе способ устранения дискредитированного, несостоятельного или прогнившего режима еще мало что говорит. Можно ли с уверенностью утверждать, что уличные перевороты в Сербии , Грузии, Киргизии или даже на Украине открыли шлюзы к действительно прогрессивным траснформациям, а не только к смене у власти одних кланов другими? Тут, по всей вероятности, было бы еще рано ставить точки, хотя сами ненасильственные средства заслуживают изучения. Дело в том, что уклонение и такими методами от свершения действительно назревших революций, может открывать перспективу последующего применения насилия. И тогда "оранжевым" ненасилием едва ли придется чрезмерно восхищаться.
С другой стороны, силы антисистемных аппозиций, в принципе являющиеся противниками насилия, в своих публичных выступлениях прибегают к разного рода "прямым действиям", типа разрушения витрин, сожжения машин, в некоторых случаях наглядно назидательного повреждения станков на военных предприятиях. Их главная цель - привлечь к акциям общественное внимание. Символические жесты такого рода производились и в ходе движений 60-х гг., и в антиракетных и иных кампаниях 80-х. Наблюдаются они порой и сегодня. Должны ли такие приемы подвергаться абсолютному осуждению, как делают это большинство СМИ, в том числе российских? Полагаем, что осудительный безразборный категоризм в данном случае был бы неоправдан.
У участников социальных движений, выступающих против тех или иных проявлений власти капитала и правящего государственного аппарата, часто нет иного способа обратить на себя внимание, заставить о себе говорить. При мощи современной пропагандистской машины капитала не всегда выполним плехановский совет рабочему классу не гнаться за "дешевым удовольствием, нарушить пару полицейских запретов". Хорошо известно, что целый ряд движений, например, экологисты, первоначально, в середине 70-х гг., не подвергались в прессе особым обвинениям, но зато полностью ею замалчивались, игнорировались Другое дело какое-то "прямое действие" - разбитая витрина, сожженный автомобиль, опрокинутые киоски, гнилые помидоры и тухлые яйца. Тут возникал шум, просыпалась общественность. Как обоснованно писала немецкая левая социалистка Ульрика Майнхоф, еще до того как она увлеклась террором, главное в подобных действиях "назвать невыносимое невыносимым", с тем, чтобы "истеблишмент, правящую верхушку... принудить к переговорам".24
Решающе значение при проведении "прямых действий" имеет определение той грани в демонстрациях насилия, дальше которой идти нельзя. Предел такой в принципе существует - человеческие жертвы. Их не должно быть. "Красные бригады" и "красноармейцы" этот предел переступили и быстро утратили сколько-нибудь серьезное политическое влияние, которое они же приобрели на предшествующем этапе в качестве радикального политического, но ненасильственного движения. Как верно отметил А.Тарасов в своем введении к русской публикации работ У. Майнхоф, пресловутый истеблишмент одолел "партизан" тем, что спустил на них своих верных псов - бульварную прессу. Клеймо "террорист" достаточно эффективно позволило аннулировать вес политического противника25. Насколько можно судить по пока еще скудным сведениям, участники последних "беспорядков" во Франции попытались, наученные опытом "красных бригад", занять некую среднюю линию. В первую неделю выступлений они только сжигали машин. Серьезно пострадавших, по опубликованным данным французского полицейского ведомства, не было. Потом пострадавшие появились. Не исключено, что подавлявшая сторона помогла им появиться. В целом это дополнительное указание на скользкость дорожки "демонстрационных эффектов". Рано или поздно такой путь ведет к употреблению насилия, а там и к злоупотреблению им и к использованию его классовым противником.
Общая картина развития процесса социальной конфликтности, с точки зрения применяемых средств, противоречива. Наряду с позитивным в целом подъемом ненасильственных выступлений, наблюдается возвращение к методологии вооруженных единоборств, близко напоминающих те же недавние "мятеже-войны" - Балканы, Кавказ, Центральная Азия , даже Испания и - в форме "беспорядков" - Франция, не говоря уже о зонах продолжающихся действовать застарелых конфликтов на Ближнем и Среднем Востоке, в Африке и Латинской Америке). Возникает впечатление об актуализации опасности силовых сопровождений социальных поворотах сколь-либо значительного модернизационного свойства. Это впечатление усиливается при учете международного фона, ныне, по широкому признанию, являющегося основным в процессах социально-классовой борьбы.
Важнейшее внимание в данном плане заслуживает неожиданная живучесть феномена войны и милитаризма в (будто бы) посттоталитарном мире. В нем продолжились, во многих случаях дополнительно активизировались прежние и возникли новые источники и стимулы вооруженных столкновений, тех же "гражданских войн", хотя часто они шаблонно именуются только "терроризмом". Их подпочву образуют такие социальные язвы современности, как проблема третьемирской отсталости, бедности, нужды, пауперизма. В конце концов и пресловутый терроризм чаще всего выступает как превращенная (и в большинстве случаев опасно извращенная) форма национально-политических, этно-религиозных и цивилизационных движений экстремистского толка.
Но главенствующую роль в общем повороте к усилению применения насилия в социальных процессах и в международных отношениях играет генератор вооружений, возобновивший свое действие после примерно пятилетней паузы в первой половине 90-х гг. Форсируемое производство оружия, в том числе самого современного, и его фактически ничем не ограниченный экспорт на мировые рынки (в чем, к сожалению, в возрастающей мере участвует Россия) стимулирует и индуцирует общее повышение уровня милитаризации экономики и общественной жизни в мире. Культура и массовое сознание, в свою очередь, в таких условиях подвергаются растущей милитаристской инфильтрации. Войну, мы это хорошо видим на примере российской публицистической продукции, вновь начинают воспевать и глорифицировать. Зловредная "амальгама" войн и социальных противоборств грозит возродиться как раз тогда , когда она сделалась особенно опасной. Как преградить ей дорогу? Способов к тому имеется не так уж мало. Один из них носит в своем роде основополагающий, приоритетный характер.
Современный мир охвачен процессом в принципе не нового, но беспрецедентно быстрого и стремительно ускоряющегося формирования единого общепланетарного финансово-информационного пространства на основе преимущественно компьютерных технологий в условиях сближающей народы и страны общемировой научно-технической революции. Этот процесс, с середины 90-х гг. получивший условное наименование глобализации, обладает уникальным потенциалом планетарного же развития, распространения и утверждения культуры мира, а, следовательно, и преодоления методологии войн и вооруженного насилия, как способов и средств социальных преобразований, включая классовую борьбу и борьбу против всех видов угнетения, отчуждения, несвободы. Понятно, что противоречия, коллизии, а вследствие их и конфликты останутся в обществе навсегда, как перманентно присущие его развитию. Но переход их в стадии и формы деструктивного использования техники (вспомним приведенный тезис В.Беньямина) вполне может быть исключен именно на базе всемирного единения человечества, обеспечиваемого указанным процессом.
Сложность, однако, заключается в том, что в своем нынешнем виде глобализация обременена рядом недостатков, мешающей ей быть, в том числе в указанном отношении, вполне успешной. Главный из этих пороков состоит в искажающем влиянии на позитивные в целом процессы глобализации фактора безудержной и ничем не сдерживаемой экспансии транснационального финансового капитала, представленного ТНК и монополярной политической моделью с опорой на мощь оставшейся единственной супердержавы. При сохранении в современном виде возникшего механизма глобальной гегемонии корпоративного капитала26, как и его военно-политической надстройки, злоупотребление насилием, в том числе сверхмощными вооруженными средствами истребления и разрушения, трудно избежать.
Злоупотребление насилием идет как со стороны "глобализаторов" в форме осуществляемых ими "жандармских функций", так и со стороны национально-радикальных сил, восстающих против таких мер, но не владеющих методологией ненасильственного сопротивления и потому весьма часто впадающих в те или иные разновидности силового экстремизма. Можно считать не подлежащим сомнению, что без ликвидации или на первых порах хотя бы сковывания, купирования гегемонистского нароста на глобализации дальнейшее продвижение к вытеснению войн из жизни общества может сильно затормозиться, что в условиях техногенной революции, в первую очередь проявляющейся в военной области (чего стоит одно неудержимое распространение ядерного и иного оружия массового поражения), почти неминуемо привело бы человечество к самоубийству.
Вопрос сводится к тому, есть ли в современном обществе, в современном мире такие силы, которые могли бы с перспективой на успех выступить во всеоружии действенных средств, и при том обязательно ненасильственных, в борьбу за преодоление разрушительного компонента в развитии глобализации. Нам представляется , что во всяком случае заявка на формирование таких сил уже сделана, причем достаточно убедительно, в подлинно интернациональных масштабах. Именно так можно было в данном плане квалифицировать выход на мировую политическую сцену нового социального движения, получившего наименование - очень неточное - антиглобалистского.
В оценках этого движения, его характера и перспектив, особенно в российской политологической публицистике, как и в случае с революцией 60-х гг., преобладают скептические тона. Но есть ряд его измерений, объективных показателей, которые говорят сами за себя. Прежде всего это многомиллионые акции, прошедшие в последние годы по поводам "саммитов" государств "восьмерки", МВФ, ВТО и иных "вершинных" форумов обсуждения вопросов экономико-социального и политического состояния мира. Антиглобалистское движение многие видные международные эксперты и исследователи, в том числе И. Валлерстайн, Н.Хомский и др., называют новой революцией, продолжающей дело "шестидесятников". К этим квалификациям есть резон прислушаться. Они оправдываются не только массовостью выступлений, но и их международным резонансом, а также глубиной и содержательностью выдвигаемой программатики.
Движение оказалось в беспрецедентно высокой степени интегристским. В него органично включились доселе действовавшие автономно, а то и разрозненно друг от друга такие традиционные движения, как социалистическое, рабочее, крестьянское (особенно в Латинской Америке), антимилитаристское, пацифистское, национально-освободительное, комплекс культурно-эмансипаторских и др. Благодаря кооперации многие акции и девизы антиглобалистов (называющих себя - важное уточнение - "иными глобалистами", альтерглобалистами), в частности, по констатации авторитетных исследователей, стали "плюралистическим, но при этом при сути своей единым практически нацеленным и теоретически мощным действием - мобилизацией с огромным эффектом".27
Важнейшей особенностью указанного "мобилизационного эффекта" явилась выработка довольно стройной в своем стержневом содержании программатики - прогноза современного и будущего мирового развития. Конкретные лозунги самых разнообразных форм "экономической солидарности", поддержки демократии участия, экологических инициатив, идей и предложений в борьбе с бедностью, в сферах здравоохранения, образования (акцент на бесплатность), недопущение и устранение милитаризма, сфокусировались в конечном счете в антикапиталистическую платформу. Ее основной вектор: от ограничения спекулятивных финансовых сделок ("налог Тобина"), затем установления действенного демократического контроля над движением капитала до сокращения, а затем прекращения вооружений с поворотом (конверсией) высвобождаемых средств на цели мирного развития в глобальных масштабах.
Показательно, что в рядах "альтерглобалистов" серьезное влияние приобрели неосоциалистические и неомарксистские течения, сумевшие поставить в повестки дня идущих дискуссий концепции мирового планового регулирования экономики на базе многообразных форм, широкой общепланетарной системы демократических консультаций и подлинно научных экспертиз, с использованием в то же время международных финансовых рычагов типа кейнсианства или обновленной бреттон-вудской системы28
В принципе предлагаемые в этих рамках подходы призваны наконец-то подорвать, а потом и вовсе ликвидировать экономический фундамент милитаризма, являющийся одновременно главным источником и каналом проникновения силовых методологий в сферу социальных преобразований. Пристального внимания новое движение заслуживает и с точки зрения используемого инструментария своих действий, применяемых методов и средств сопротивления монополярной глобализации. Эти средства носят ненасильственный характер. В ходе манифестаций антиглобалистов имелись моменты "демонстративных эффектов", но они носили строго ограниченный характер и жестко контролировались основным активом участников. Правда, случались и эксцессы, но они всегда были результатом применения насилия (иногда явно с использованием провокаторов) по отношению к участникам движения, никогда - с их стороны. В этом плане новое движение стало школой и одновременно лабораторией совершенствования ненасильственных средств, в значительной степени уже применявшихся прежними движениями и кампаниями, например, пацифистскими и правозащитными. Важнейшее тактическое новшество движения - самое широкое использование Интернета и всех иных информационных достижений научно-технической революции. Совершенное владение ими позволяло во многих случаях успешно прорывать блокады буржуазных СМИ и находить прямые доступы к общественному мнению.
Особое значение в организационной жизни движения имеет "сетевой принцип", отклоняющий "демократический централизм" , способный во многих случаях порождать болезни вождизма, лидерства, что почти всегда чревато деградацией мирных выступлений, превращением их в "мятежи" и в конечном счете в массовые гражданские вооруженные междоусобия. Впрочем, сетевой принцип не всегда легко осуществим. Он, как оптимум, требует высокой внутренней дисциплины и строгого планирования, согласования акций, что далеко не при всяком состоянии гражданского общества можно обеспечить.29 Не лишено вероятия , что в будущем для каких-то конкретных ситуаций будут сочтены целесообразными те или иные сочетания сетевого метода, в том числе с "демократическим централизмом", ныне отклоняемым, возможно, с излишним категоризмом.
Новое движение оказалось в гораздо большей, хотя все еще и недостаточной, мере общепланетарным, то есть действительно глобальным, чем почти все его предшественники и попутчики. Если предыдущие - "старые" и даже некоторые "новые" - почти не выходили за пределы высокомодернизированных стран, то антиглобалисты получили реальный, пусть неравномерный, резонанс на всех континентах планеты. Движение обнаружило мощный потенциал не только в Европе, где оно получило эффективные рычаги влияния на внешнюю политику, не только в США, где оно, правда, медленнее, содействует торможению милитаристского курса. Влияние движения не менее сильно в Южной Америке, ставшей, наряду с Западной Европой, одним из ведущих центров инициатив, в Азии, особенно в Индии. Даже самый трудный сектор - мусульманский мир обнаруживает укрепление его влияния. Специфическое воздействие "иные глобалисты" начинают оказывать на общественную жизнь России, ряда других стран СНГ, страны Восточной Европы. Здесь соответствующие течения еще не принимают массовых форм, но они уже существенно обогатили политический дискурс и, в частности, способствовали выдвижению на авансцену "новых левых", в том числе в российских регионах, ранее не поднимавшихся в этом отношении выше относительно скромных показателей.
Возникает вопрос: в состоянии ли современное общественное движение со своим альтерглобалистским ядром существенно повлиять на большую политику, где ныне, как и встарь, решаются в основном вопросы войны и мира? Скептицизм в этом плане широко распространен, в том числе и в соответствующих научных кругах. Но мы бы предпочли не спешить его разделить. У скептиков и пессимистов насчет возможностей новых движений сказывается, помимо прочего, завороженность "властью": есть власть, значит, есть влияние, нет, так нет. Между тем новое движение как раз не торопится обзаводится властными позициями.
Оно в большинстве случаев предпочитают линии оппозиции, причем чаще внепарламентской, внесистемной, стремясь добиваться успеха непосредственным обращением к институтам гражданского общества. Возможно антиглобалисты не всегда правы, но полностью считать бесперспективной их установки едва ли правомерно.
Станет ли мир в близком времени "иным", как надеются многие идеологи альтерглобалистов, гадательно. Но все-таки определенные предпосылки управляемости в мире постепенно накапливаются. Однополюсная модель, претендовавшая на роль гаранта глобальной стабильности и ставшая сама фактором подрыва последней, определенно клонится к закату. И если тезис двух неомарксистских западных авторов относительно неспособности США "стать центром империалистического проекта"30 можно отнести к естественной для левых увлеченности, то вывод трубадура американской гегемонии, ультраэкспансиониста Збигнева Бжезинского, сделанный в его последней книге о том, что "пусть даже не очень скоро, американское глобальное доминирование пойдет на убыль",31 имеется резон воспринимать как объективный. Процесс пошел.
Конечно, на смену диктатуре гипердержавы и ее союзников не обязательно придет, как надеются многие левые, международные демократические структуры. Дело скорее всего сначала обернется балансом сил нескольких международных центров влияния. Но такая модель, включающая Китай, в условиях прогрессирующего экономического и социального единения человечества, возросшей взаимозависимости стран, ныне широко признаваемой и ведущими западными исследователями, позволило бы значительно дальше продвинуться по пути исключения из жизни общества и международных отношений войны и войн, вооружений, злоупотреблений их распространением, а вместе с тем и вооруженных способов разрешения социальных проблем. Войну есть возможность - сковать, ограничить, связать перед тем как вовсе выбросить на свалку истории. Революции, мирной, конструктивной, глобальной - есть необходимость и возможность дать простор для подлинного общепланетарного развертывания во имя обеспечения выживания и благополучия человечества.
Примечания: 1. Г.В.Плеханов. Сила и насилие// Соч., изд. 2-ое. Под ред. Д.Рязанова, т.IV. - М.- П.: Госиздат, 1923, с.257-258